Соленый берег - Страница 40

— Сережа, — сказала Аня устало, — какие могут быть проверки?

— Аня, ну я тебя не понимаю.

— Если любил бы по-настоящему, то понял, — прошептала Аня, и на глазах у нее появились слезы.

— Как ты можешь говорить такое? Да кого же я тогда люблю?

— Себя. Да-да, — добавила она, глядя ему в лицо, — только себя ты и любишь. Правду говорят, все мужчины эгоисты, и в этом лишний раз убеждаешься. Что ж, можешь подниматься вверх, проверять, делать расчеты. Делай что хочешь, а я уеду. Аня повернулась и медленно пошла по тропинке вниз.

— Аня! — позвал Сергей.

Высокая, густая трава, покачиваясь, сходилась за ней, и Сергею показалось, чем дальше она уходит от него, тем трава становится выше, выше…

— Аня!

Сергей бросился вниз. Трава захлестывала ноги, бежать по ней было тяжело, как в воде, страхом обожгла мысль, что он уже не сможет ее догнать…

— Аня! Не уходи! — закричал Сергей.

Они долго стояли прижавшись друг к другу, а потом снова вышли на тропинку, которая вела к озеру.

Озеро пожелтело от насыпавшихся листьев и стало еще меньше. Нырялка, покореженная рекой во время наводнения, чудом держалась на одной ноге, и порывами ветра ее покачивало.

Они не стали купаться, а решили просто полежать в траве. Мерцая, над ними плыли паутинки бабьего лета, будто налитое холодом синее небо сжималось, рассыпая ледяные трещинки. Это осень. Осень красных холодных листьев, темных, сумеречных ветров, которые оборвут все деревья до последнего листика, залижут желтым шершавым языком эту поляну и эту тропинку — единственное, что они сумели оставить на этой земле. На следующий год ей уже не пробиться из-под новых трав, не пробежать их следами к озеру. Следы растают по весне и поплывут вместе с лесным мусором в реку.

Это осень тяжелых, серых дождей, под которыми нырялка оборвет свою скрипучую тихую песенку, сольется с водой и травой и землей. И не подняться ей, и не увидеться больше с озером, ни с осинами, что шумят над нею листвой.

— …сами не сумеем? — говорю я маме. — Не надо нас никуда устраивать. Мы уже не маленькие. Вот вернемся с Сережей и сами решим, где работать. Нет, говорю я, лично мне этот институт не нравится. Не знаю, как Сережа, а мне он не нравится. Ну что ты, мама! Мы еще молодые, нам торопиться некуда, еще успеем… Надо жизнь посмотреть, хоть что-то увидеть, почувствовать… Ну я должна с Сережей посоветоваться… А разве так можно? Отчего же нельзя, говорит мама, завтра же папу пошлю в метеослужбу, чтобы он договорился о вашей замене. Летом еще ничего — на природе. А зимой — уж извините! Чтоб мой ребенок из-за своего легкомыслия здоровье портил… Через неделю чтобы приезжали…

Голос Ани плывет где-то высоко-высоко, временами его заглушает скрип нырялки, шум ветра, причесывающего солнечным гребешкам траву над ними.

…Через неделю у Пашки начинается отпуск. Поедет на маре, купаться, загорать… Интересно, как он будет выглядеть без бороды? «Жена не узнает… Узнает. Что же это за жена, если не узнает своего мужа!? А кто же останется на реке?» — вдруг мелькает в голове у Сергея. Какое-то тревожно-трусливое чувство растет в нем, но ровный спокойный голос жены перебивает его. Он закрывает глаза, стараясь ни о чем не думать. Потом, потом… Так хорошо лежать рядом с Аней, ощущая тепло ее руки, ее голос.

Сознание постепенно гаснет. Сладкая дрема разливается по всему телу, и последнее, что он слышит:

— …передай, если ему себя не жалко, то пусть о жене подумает. Здоровье можно за один день потерять, потом его всю жизнь не вернешь…

Солнце засветило с запада. Двугорбая сопка, возвышающаяся над деревенькой, бросала в их сторону длинную тень. Вдруг в осиннике послышался глухой кашель, шум потревоженной травы. Сергей приподнялся на локте и увидел старика. Сначала его белую, ничем не прикрытую голову, серый, выгоревший на плечах пиджак, полы которого густо осыпал репейник. За спиной веревочный кнут. Старик, не замечая их, прошел к нырялке и, покашливая, разделся. Оставшись в одних мешком сидевших на нем кальсонах, прошел к воде и попробовал ее ногой. Потом вернулся к одежде и снял кальсоны. Ноги, тонкие, как у мальчишки, подрагивали. Старик зашел по пояс в воду, охнул — и поплыл к противоположному берегу, разгоняя листья на воде.

— А-а… пастух, — сказал Сергей, поворачиваясь к жене.

Она, не открывая глаз, чуть вздохнула. Откуда здесь пастух, подумал Сергей.

Старик уже плыл назад. У берега встал на ноги, неторопливо вымыл лицо, шею и пошел к одежде, унося на ногах несколько приставших листиков. Застегивая кальсоны, старик повернулся в их сторону и опешил. Но в следующую минуту он улыбнулся и, как показалось Сергею, подмигнул ему. Улыбка не сходила с его лица все время, пока он одевался и причесывал редкие волосы на голове. Потом он бросил за спину кнут и подошел к ним.

— Купаетесь, ребятня?

— Да, — сказал Сергей, — загораем, — и поглядел на спящую жену.

— Водичка теплая, благодать! А это жена твоя или, того, девка? — кивнул старик на Аню, озорно подмигнув.

— Жена.

— Места тут вольные… Я как скотинку на выпас веду, норовлю через озеро пройти. Наше оно. Вишь деревенька-то за осинником? Родился я тут. Скособочилась, родная, без народа.

Старик закинул голову и зашелся в кашле, прикрывая маленькой желтой ручкой полные слез глаза, и потом долго еще что-то у него гукало в груди.

— Фу ты, едрена мать! Аж взопрел. С войны это у меня, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Заливало? — спросил Сергей.

— Что?

— Я говорю, деревню бросили… заливало?