Соленый берег - Страница 26

— А в чем же дело?

— Работать надо. Кой черт тебя в воду понес? Я же тебя предупреждал и с берега кричал. Ну и начальство у меня… Тут в августе пьешь — зубы млеют, а то июнь… Водичка-то наша ледниковая. Или не знал?

— Да знал…

— Чего ж лез?

— Я в Соколовке купался, думал…

— В Соколовке яблоки растут… Не запарился? — спросил он вдруг, заметив, что Сергей стал тяжелее ворочать веслами.

— Есть немного.

— Ничего. Тебе сейчас полезно. Круче к берегу бери.

Пашка достал из-под скамейки тряпку и, окунув ее в воду, стал замывать запачканный илом борт лодки. Борода его была мокра, видно, когда помогал Сергею залезть в лодку, обрызгался. Под ярким, уже побелевшим солнцем она сверкала алмазными каплями. Борода стала уже, длиннее, и оттого лицо вытянулось и казалось задумчивым.

— Пашка! Мы в Соколовке на аэродроме мужика встретили. Как звать — из головы вылетело. Не то Мишка, не то Гришка. Маленький такой, злой…

— Гришка, — сказал Пашка, расправляя на борту тряпку, чтобы сохла.

— Привет тебе передавал. Говорит, на Мыю, на лесоразработки подался… Злой как черт… — Сергей замялся.

— Гришка, — снова сказал Пашка, и мускулы на его лице напряглись.

— Что-то про жену твою плел… Может, пьяный?

— Пьяный. Трепло… — хрипло сказал Пашка. — Про Витьку ничего не говорил?

— А кто это?

— Сынишка мой.

— Нет.

— Курва пьяная!.. — Пашка выбросил окурок. — Дай-ка я гребну!

Он сел за весла и злыми, короткими рывками погнал лодку к берегу. Сергей сидел на корме и разминал одеревеневшие руки. Ладони, отполированные о ручки весел, странно блестели. Ему стало неловко, и он пожалел, что рассказал Пашке о встрече на аэродроме. Беда, нависшая над безмятежной Пашкиной головой, о которой бы он еще долго не знал, вдруг ударила ему в самую душу с его, Серегиной, легкой руки. «А может, действительно, Гришка трепач и подонок? Мало ли таких ползает по земле, кто, кроме собственного дерьма, ничего не видит?» — подумал он. Но заглянув в остывшие, потемневшие от боли Пашкины глаза, понял, что не в Гришкиных словах здесь дело.

— Рыбаки-и-и! Сколько рыбы наловили?

На берегу стояла Аня. Белое легкое платье с большим вырезом на груди билось на ветру. Хохоча, она одной рукой комкала в коленях подол, другой, выгнувшись, пыталась удержать разлетающиеся волосы на голове.

— Красивая у тебя жена, — глухо сказал Пашка.

С последним рывком лодка наполовину выскочила из воды. Пашка снял «Вихрь» и перевернул лодку вверх дном.

— Не ловилась? — спросила Аня, увидев их с пустыми руками.

Сергею хотелось пободрее, шутя рассказать ей о своем плавании, но сейчас было не до шуток. Рядом стоял Пашка, низко опустив свою лохматую голову, так что открылся грязный, засаленный воротник старенького пиджака. Стоял, стыдясь, по существу, этих незнакомых ему людей, проникших в глухую, в больную жизнь его.

— Червей забыли, — сказал Сергей.

— Эх вы! Горе-рыбаки! В следующий раз про меня не забывайте. Со мной бы этого не случилось. Сережа, знаешь сколько здесь цветов! Пионы, тюльпаны, ландыши… Такие большущие! Странно — лето и ландыши.

— Север тут, холодно…

— А незаметно, правда? Так тепло… Давай искупаемся в честь приезда.

— Что ты! Вода ледяная…

— Жаль… Павел Архипович, у вас не найдется косы?

— Есть коса.

— Такой матрас… Одни камни. У меня прямо бока все в синяках. — В подтверждение своих слов Аня вытянулась, взявшись обеими руками за талию, которая от этого у нее стала еще тоньше. — А у тебя? — спросила она у Сергея.

— Да ничего.

— Ох, а я так намучилась. Надо сена накосить. Помнишь, прошлым летом мы в колхозе на сеновале ночевали? Какая прелесть! И вам, Павел Архипович, хорошо бы постель сменить. Шуба ваша так пахнет. Где вы ее только раскопали, вся такая истертая…

— Мне не надо. Я сам истертый, — брякнул Пашка.

Аня улыбаясь смотрела на него.

— А сена вам я накошу. Сейчас отобью косу и накошу.

— Да зачем же вы? Сережа мой сам умеет косить. Правда, Сережа?

— Пошли завтракать, — сказал Сергей. Ему впервые стало не по себе, оттого что Аня так весела, красива и болтлива. Кроме того, она почти слово в слово повторила то, о чем он уже просил Пашку.

Под вечер, когда исчезло солнце, а трава и кустарник возле избушки стали наливаться холодом и темнеть, из-за излучины реки выскочила узкая, как бревно, ульмага. Пашка бросился к берегу.

— Эй!

Ульмага свернула. На моторе сидел Савелий Курилов, орочон из Чуникана. Был он в солдатской застиранной гимнастерке, очень широкой в плечах, наглухо застегнутой под самое горло черными пуговицами.

— Давно не виделись, Савелий!

— Здравствуй, Пашка! — поблескивая маленькими, как семечки, глазами, улыбаясь, ответил Савелий.

— Куда на ночь глядя?

— В Соколовку.

— Что такое?

— Дочка заболела. Врач нужен. Такой жар, такой жар. Прямо огонь горит! — Савелий горестно вздохнул.

Пашка нагнулся и осторожно приподнял край брезентового плаща, прикрывавшего какой-то сверток на дне лодки. Девочка лет трех часто и хрипло дышала. Из-под белого платка на голове выбивались мокрые черные волосы.

— Чего ж на дно бросил? Застудишь еще больше.

— Нет, Пашка, там кухлянка. Тепло…

— Беда, — посочувствовал Пашка.

— Беда.

— Захватишь меня?

— Что случилось?

— Да так, — неопределенно сказал Пашка. Обмыл грязные кирзачи и полез в ульмагу. Устроился на носу среди тряпья, резко пахнущего рыбой, и, глядя в темное, засушенное страданием лицо орочона, добавил: